Из книги «ПОРТРЕТЫ  ГОНЧАТНИКОВ»

Всеволод Саввич МАМОНТОВ

Как это ни странно, мое личное знакомство со Всеволодом Саввичем, Мамонтовым, перешедшее затем в тесную дружбу, произошло много позднее, чем с другими гончатниками, описанными в моих портретных зарисовках.

Его имя мне было хорошо известно по охотничьей литературе и по садкам борзых, на которых его собаки были всегдашними участниками. Его приметная фигура псового охотника, с трубочкой во рту, в особого фасона шапке темно-серого барашка, всегда привлекала мое внимание на собачьих выставках и садках борзых.

О впечатлении, произведенном на меня клеткой с живыми волками, соструненными из-под борзых его охоты на рождественских праздниках 1912 г., я уже говорил в своем рассказе "На волков с гончими" (См. "Охотничьи просторы", кн. 7).

Но еще раньше мое внимание привлекла его литературная деятельность. Дело в том, что очерк Н. Н. Каразина "Псовая охота", помещенный в журнале "Нива" за 1898 г., определивший мое страстное влечение к псовой охоте, рассказы и воспоминания разных псовых охотников, печатавшиеся на страницах охотничьих журналов, рисовали картины давно прошедшего и поэтому казались легендами, в реальность которых верилось как-то с трудом.

Вся эта изумительная картина псовой охоты со сворами борзых, стаей гончих, подвывкой волчьих выводков, приемкой матерых и прибылых волков, часто живьем соструненными, казалась навек отошедшей в область преданий и в настоящее время, конечно, невозможной.

И вдруг в 1908 г., разворачивая страницы журнала "Семья охотников", я наткнулся на красочные и яркие описания этой самой охоты.

Как, значит, псовая охота еще не умерла? Значит, существуют еще комплектные псовые охоты с отъезжими полями, со сворами борзых, стаей гончих, подвывкой волков, их травлей и т.п.

Статья эта, названная "Наши отъезжие поля в 1908 году", описывая подвиги этой псовой охоты, выводя участников не под подлинными фамилиями, а под прозвищами "Маэстро", "Старый лис", "Свет" и др., была подписана странной фамилией Аков. Псевдоним этот был мне расшифрован под страшным секретом одним из моих знакомых охотников.

Аков - был анограммой слова "Вока", как звали в кругу близких приятелей Всеволода Саввича Мамонтова, одного из сыновей Саввы Ивановича, известного мецената, создателя Русской частной оперы.

Я и до сих пор жалею о том, что в те далекие времена не познакомился с ним и не принял участия в его охоте, которая содержалась несколькими лицами на паях, как рассказывал мне потом об этом сам В. С. Мамонтов.

Псевдоним этот, правда, при внимательном чтении журнала "Семья охотников" и некотором сопоставлении легко вскрывался, так как на страницах того же журнала в 1910 г. была помещена интересная заметка Данилова "Горе-охотник и горе-собаки", в которой автор, негодуя на своих кровных костромичей Кишенского, не погнавших по волкам, вспоминал гончих В. С. Мамонтова, проявивших себя как злобных гонцов по волкам в Кириках и Ломцах, т. е. в тех самых местах, которые были описаны Аковым в его заметке "Наши отъезжие поля в 1908 году".

Жалуясь на то, что его "костромичи" не погнали волка, Данилов писал: "И мне это тем более обидно, что я сам видел, как многие мамонтовские беспородные собаки, невозможная смесь глебовских, адлерберговских, панчулидзевских и неизвестных в одиночку гоняли волка. Так, например, выжлец Вопило тот самый, экспертировать которого на прошлогодней выставке судья отказался, находя, что это, что угодно, только не гончая собака, на моих глазах в одиночку гнал матерого волка в Кириках 23 сентября, а мои кровные красавцы втроем не погнали, бросили и ушли ко мне".

Этот абзац Даниловской статьи вызвал горячий ответ В. С. Мамонтова, в котором он вставал на защиту своих гончих, говоря о том, что они вовсе не являются беспородной мешаниной.

После прочтения этой полемики я стал интересоваться на собачьих выставках гончими Мамонтова, который ни разу не ставил на выставку своей стаи, или, вернее, своих стай, так как у него параллельно велись русские и англо-русские гончие.

Выставлял он редко и всегда по одной, по две гончих. Казалось бы, что это должны были быть наиболее выдающиеся экземпляры. Увы, все они были самыми заурядными собачками, типичными бронзовичками или, в лучшем случае, достойными малой серебряной медали.

Случай, описанный Даниловым, действительно имел место, в доказательство чего я позволю себе привести выдержку из судейского отчета Н. П. Кишенского по отделу гончих VIII выставки Московского общества охотников:

«Англо-русские гончие.

Выжлец Вопило г. Мамонтова. Чубаро-пегий. Рост 13,5 вершков. Широкий. Ноги хорошие. Гон неправильный. Сыроватый и брыляст. Имеет вид негончего ублюдка. Награды не заслуживает. По каталогу он значился происходящим, от Скрипки и Бубна гр. Адлерберга».

Обратили мое внимание и странные, редкие клички, выставленных Мамонтовым собак. Так, среди гончих оказались: Ерыга, Крикса, а свора борзых на садках состояла из чубаро-пегих Жоха, Жгута и суки Жги.

В этом сказалось некоторое чудачество, свойственное, очевидно, семейной традиции: так, Савва Иванович Мамонтов дал пятерым своим детям имена, начинающиеся последовательно с букв его имени: первый сын был назван Сергеем, второй - Андреем, третий - Всеволодом, четвертая - девочка - Верой, а последняя - Александрой.

Надо думать, что имя шестого ребенка, если бы таковой появился на свет, наверное, бы начиналось с первой буквы его отчества!

Надо сказать, что любовь давать даже знакомым прозвища, любовь к некоторым причудам была, очевидно, усвоена им в родительском доме, где художник В. А. Серов из Валентина превратился сначала в "Валентошу", затем в "Тошу" и под конец в "Антона", где художник И. С. Остроухов значился под прозвищем "Ильюханции", а скульптор М. М. Антокольский назывался "Антоколем" и т.п.

Вспоминается мне, как любимым занятием Всеволода Саввича во время осенних проб было поджигать в лесу кусты можжевельника или смолу на елях, вспоминается, как он конфузил маленьких девочек, называя их по имени и отчеству.

Помню, как он неизменно смущал мою маленькую дочку Тусеньку, величая ее не иначе, как Натальей Николаевной, оправдываясь тем, что иначе он привыкнет к укороченному имени, а когда она подрастет, ему уже трудно будет переучиваться.

Но эти и другие чудачества как-то шли к нему, в них всегда было что-то ласковое, детское, что так располагало в его пользу.

Воспитанный в культурной, даровитой семье Саввы Ивановича Мамонтова, создателя замечательной Русской частной оперы, пропагандировавшей русское оперное искусство, он рос среди таких выдающихся людей, как И. Е. Репин, В. Д. Поленов, братья Васнецовы, В. И. Суриков, В. А. Серов, К. А. Коровин, М. А. Врубель, Ф. И. Шаляпин, К. С. Станиславский, Г. Н. Федотова и др.

Участник домашних чтений, а затем домашних спектаклей, В. С. был замечательным знатоком русской литературы, прекрасно играл на рояле, знал наизусть все лучшие оперные арии, и сколько раз я бывал свидетелем, как в осенние, ненастные дни в лесу или вечерами в избе он на память читал нам монологи из пьес Грибоедова, Пушкина, Алексея Толстого, Островского или без запинки декламировал стихи Пушкина, Тютчева, Фета, Полонского, Майкова.

Что же касается сказки Островского "Снегурочка", в которой мальчиком играл он одного из бирючей, то, кажется, он знал ее наизусть.

Он любил остроумную шутку, всегда безобидную, любил богатство русского языка, меткость и точность его выражений, смаковал замечательный охотничий язык псовой охоты, словарь, который он незадолго до своей смерти составил.

Несмотря на то, что я познакомился с ним, как я уже сказал, довольно поздно, гораздо позднее, чем с другими гончатниками, с ним у меня завязались наиболее задушевные, отношения, благодаря нашей общей близости к литературе и искусству.

Воспитанный в традициях передовой русской литературы и искусства, которые он свято хранил, он был донельзя прост в обращении с людьми самыми разнообразными, покоряя их своим внимательным отношением, мягкостью и свойственным ему одному тонким юмором.

Сын миллионера, женатый на красавице аристократке, он всегда оставался простым и скромным и поэтому легко перенес разорение отца в 1900 г., превратившее его из богатого наследника в мелкого служащего.

Занимая скромную должность страхового агента, он уединился в небольшой усадьбе "Головинке", принадлежавшей его жене пополам с ее сестрой, и предался со страстью псовой охоте, для содержания которой создалось нечто вроде товарищества на паях. С этого времени ни одна из садок борзых на злобу не проходит без его участия, и далеко не выставочные, борзые занимают прочное место среди победителей.

В первые годы революции я как-то потерял его из вида. Слышал, что он управлял одним из конных заводов, был бракером лошадей, служил даже в милиции.

Я встретился с ним в 1929 г. в Туле, куда приехал судить гончих на выставку. Он явно тосковал без собак, без охоты, и видно было, что жилось ему плоховато.

Через год в Москве подсекция любителей гончих по моему докладу решила впервые открыть под Москвой испытательную станцию гончих сроком на месяц. Мне было предложено стать ее заведующим. Но я работал в Книжной палате и не мог посвятить ей столь продолжительное время. Кандидатуры других гончатников были отвергнуты, и вот тут-то на память мне пришел В. С. Мамонтов. Я предложил его, охарактеризовав как дельного псового охотника, человека интеллигентного, прямого и честного, и, несмотря на то, что он совсем не был знаком широкой массе гончатников, он был избран на эту почетную должность и с той поры стал бессменным руководителем этих испытаний, завоевав не только глубокое уважение, но и истинную любовь охотников своим безукоризненным беспристрастием, своим всегдашним вниманием ко всем без исключения.

С этой поры он становится неизменным судьей по борзым на московских выставках и по гончим на выставках периферии.

К сожалению, опыт его судейства гончих в Москве на Военно-охотничьей выставке не снискал ему симпатии московских гончатников, и русских гончих он с тех пор уже на московских выставках не судил.

Он был постоянным консультантом всех московских и иногородних гончатников в вопросах приобретения гончих и рекомендации вязок, не оставляя ни одного письма или обращения к нему без ответа. Его популярность была поистине огромна. К этому времени относятся его выступления в печати по самым разнообразным вопросам, касающимся гончих.

Так, он публиковал в охотничьих журналах отчеты о полевых испытаниях гончих, выступал в защиту русских гончих, вспоминая о том, как в его смешанной стае русские гончие так же хорошо гоняли волков, как и англо-русские, разбирал вопрос о возможности устройства полевых проб гончих по белой тропе и по красному зверю, писал о новом порядке внесения собак в родословную книгу и одним из первых был пропагандистом охоты на волков с гончими.

Благодаря его дружеским советам мне удалось организовать в 1932 г. в Московском военно-охотничьем обществе охоту с гончими по волчьим выводкам, в местах его прежних охот под Мценском, блестяще доказавшую всю целесообразность ее устройства.

Как часто вспоминаю я Всеволода Саввича в неизменной темно-коричневой куртке домодельного крестьянского сукна, в стареньком картузе, с трубочкой во рту, с дубинкой в руке, руководящим испытаниями гончих.

Вот он, так тонко чувствующий красоту в "багрец и золото" одетого леса, стоит чуть сгорбившись на просеке со своим неизменным спутником Б. Н. Армандом и чутко прислушивается к приближающемуся гону испытываемой гончей.

Неспешно заносит он в судейскую книжку свои наблюдения над работой той или иной собаки, внимательно выслушивая мнения своих товарищей по судейству, изредка спорит, а вечером, после того как выведены окончательно баллы, он просвещает присутствующих гончатников каким-нибудь отрывком из произведений русских классиков.

Он получает приглашения из Саратова и Куйбышева на испытания борзых, скачет верхом, но год от года эти выезды становятся ему все труднее, и он принужден отказываться от судейства на полевых пробах борзых и гончих, оставляя за собой только судейство на выставках.

К 1946 г. его отношения с московскими гончатниками как-то портятся, и он больно это переживает.

В июне 1946 г. исполнялось 25-летие моей судейской деятельности. В. С. Мамонтов не присутствовал на юбилейном вечере, а на другой день я получил от него трогательное письмо с объяснением его отсутствия. "Дорогой мой Николай Павлович, - писал он. - Я слишком дорожу нашими долголетними дружескими отношениями, чтобы оставить без объяснения причины, почему я сейчас сижу дома и пишу Вам эти строки, вместо того, чтобы пить Ваше здоровье на банкете в Вашу честь.

У Майкова в "Трех смертях" Сенека говорит:

Жизнь хороша, когда мы в мире
Необходимое звено
Со всем живущим заодно,
Когда не лишний я на пире..."

Вот эта последняя строчка и смутила мой покой. У гончатников я сейчас в опале...
Я не сомневаюсь, что Вы знаете мои дружеские искренние чувства к Вам. Зачем же сидел бы я сейчас в столовой театра Красной Армии?
Кому я там нужен?
Вот и все, что хочется сказать Вам... Перечтите у Майкова последний монолог Сенеки. Хорошо сказано. Ваш Всев. Мамонтов".

Но в это время Академией наук СССР мне была поручена организация Музея Абрамцево, и по согласованию с академиком И.Э.Грабарем В.С.Мамонтову было предложено стать хранителем Музея, развернутого в доме его покойного отца.

В 1948 г. он переехал в Абрамцево, много помог своими советами при организации Музея и был неизменным любимцем всех посетителей, которым он умел увлекательно, красочным языком рассказать о замечательных людях, с которыми ему посчастливилось встречаться в этой самой усадьбе.

Он неизменно начинал свою экскурсию с милой шутки, что в эту усадьбу он приехал в первый раз еще в утробе своей матери, т.е. в 1870 г., в год приобретения этой усадьбы Мамонтовым, сразу же устанавливая этим самые короткие отношения со своими слушателями, которые, затая дыхание, слушали его рассказы о том, как он играл в абрамцевских аллеях в чехарду с Серовым или в городки с Репиным.

Он умер в июне 1951 г., унеся с собой какой-то особый аромат прошлого, оставив по себе самую теплую память кристально чистого человека, человека большой культуры и большого сердца.

Я считаю, что все мы, охотники, остаемся в неоплатном перед ним долгу до тех пор, пока не издадим составленный им "Словарь псового охотника", который явится заслуженным увековечением его светлой памяти.

Н. П. ПАХОМОВ